«Раньше мы были другими»

Создано 27.04.2018 20:00 | Обновлено 27.04.2018 11:21 | Автор: Григорий Филатов |

| Просмотров: 1532

– Не понимаю я тех, кто скулит по поводу тяжёлой нынешней жизни, – начал свой рассказ Алексей Котемако. – Стою как-то возле рынка, мимо проходят мужчина и женщина. И вот она во весь голос жалуется своему спутнику, что жить сейчас стало ну просто невыносимо тяжело. Не выдержал. Говорю, горя вы не видели и не знаете, какое оно!

Женщина даже отшатнулась, не ожидала, что кто-то вот так ответит. А потом ругаться начала. Знаешь, наверное, как бабы нынешние матерятся и по поводу, и без повода. Но я её уже не слушал – разбудила она в памяти то, чего никогда не забыть до конца дней.

Алексей Данилович родился в 1934 году на Брянщине, и, когда началась война, ему было уже почти семь лет.

– В деревне пацан моих лет уже считался почти взрослым мужиком, и нам многое поручалось делать по хозяйству, – рассказывает он. – В общем, считал себя уже не маленьким, и как началась война, хорошо запомнил. Отец ушёл на фронт. Гром канонады, который сначала слышался где-то далеко, становился всё ближе. А в конце лета 41 года к нам пожаловали немцы.

В нашем селе они расположились в школе. В жизни сразу же многое изменилось, и нужно было привыкать к новым условиям. Мы, пацаны, оккупантов ненавидели люто. А что малолетки могли сделать? Только обматерить, в расчёте на то, что языка-то враги не знают. Ну я и изгалялся над немцами. Иду мимо и начинаю: «Немчура – х…», ну и дальше по тексту. Покроешь трёхэтажным матом, и вроде легче на душе становится. Мать знала об этом и всё тревожилась: «Смотри, доиграешься, застрелят тебя».

И вот как-то нарвался. Прохожу мимо часового с овчаркой на поводке и начинаю всяко-разно поливать его, а он, видать, всё же понимал по-русски, а может, по мимике догадался, что я не доброго утра ему желаю. Только смотрю, он овчарке намордник надел и поводок отстёгивает. Я бежать, да куда там… В три прыжка собака догнала и с ног сбила. Думал, бить будет, но он не стал. Стоит и хохочет. Весело ему.

Те, что постарше, ушли партизанить, а меня кто возьмёт? Хотя я-то тогда считал, что вполне мог воевать с захватчиками. Даже матери говорил, что уйду в лес. Она боялась, что я действительно уйду, и меня там убьют.

В нашей деревне немцев было немного, а вот в соседнем городе Новозыбкове их было куда больше. Потом мы узнали, что они начали арестовывать евреев. Их до войны много жило в этом городе, и немцы начали «чистку». Потом их свозили в одно место и там расстреливали. Мы, мальчишки, знали это и ходили туда. Меня мать уговаривала не ходить, но мы всё равно ходили. Там траншеи были выкопаны, бульдозер стоял…

Как-то привезли пять грузовиков с гражданскими людьми и наших раненых солдат, которые были захвачены в госпитале в Новозыбкове. Были там люди с фотоаппаратами и кинокамерами. Теперь понимаю, что, скорее всего, это были фашистские военные корреспонденты. Наших солдат хотели усадить за пулемёты, так как будто они евреев расстреливают, но те отказывались. Гвалт поднялся, а потом наших военнопленных посадили в машину и куда-то увезли. Что с ними стало, не знаю.

Помню, неподалёку от того места я нашёл какой-то брусочек, похожий на кирпич. Что это такое – непонятно. Принёс домой, а оказалось, что это соль. Знающие люди подсказали, что американская. Мать наварила чугунок крапивы с лебедой (ею только и питались), посолила, и оказалось варево немного вкуснее.

На другой день я снова отправился туда, где расстреливали, думал, ещё что-нибудь добуду, а там вся земля кровью пропитана. Страшно стало, и я убежал.

Сейчас вот порой удивляюсь, что жив оставался. Много раз по краешку ходил, как и все сверстники той поры, но Господь миловал. Помню, как-то приехали мадьяры на велосипедах. У них на багажниках был какой-то груз, и мы решили, что там что-то съедобное. Ну, мы с двоюродным братом утащили коробку и убежали огородами. Потом вернулись, а там уже мадьяры троих пацанов собрались расстреливать, к стенке поставили и карабины приготовили. Мы подбежали, и нас тоже поймали. Всё, думаю, сейчас меня расстреляют. Матери ревут. Потом пришёл немецкий офицер (он частенько к соседке захаживал), и нас отпустили.

Когда немцы ушли, и к нам пришли советские воины, народ ликовал. У матери отцовский пистолет хранился, она отдала его солдатам и все припасы – тоже. Вернулись в село и те, кто партизанил. Среди них были и почти мои ровесники. Все с медалями. Я им завидовал.

Немцы у нас два года стояли, и всё это время мы бедствовали. Но и после их ухода стало ненамного легче, перемороженную картошку на полях собирали и из неё готовили чёрные, как вакса, лепёшки, которые называли «тошнотики». Как-то я нашёл солидол, а он весь облеплен мусором, какими-то козявками. Почистил, получилось его немного, и мама приготовила мороженую картошку на нём. Вкуснее не стало, но мама радовалась, что лепёшки перестали пригорать на плите.

Мы, дети, работали в колхозе. У нас после ухода немцев остались кони – здоровенные першероны, но через год все передохли. Трудодни вроде насчитывали, но не помню, что что-то на них получали. Так и жили. Питались всё той же лебедой и крапивой. От такой пищи живот становился большим, а ноги тоненькими. В общем, доходяги.

А в 1950 году мы завербовались на Дальний Восток, и так семья оказалась в Амуро-Балтийске. Учился я в школе у Эрны Петровны Лакстигал – догонял упущенные за время войны школьные годы. Много интересного и нового узнал от своей учительницы, но это уже было мирное время и о нём нужно рассказывать отдельно.

Я вот что ещё думаю. В последние годы мы утратили в себе дух победителей. Нас постоянно шпыняют, делают нас виноватыми, сносят памятники воинам-освободителям, и мы безропотно воспринимаем все нападки – вроде как виноваты в чём-то. А ещё скажу о том, с чего начал: чем лучше мы живём, тем дальше друг от друга становимся, злобствуем, завидуем… Раньше мы были другими. Получается, что общая беда нас сплачивала. Но нам есть чем гордиться, а потому нужно помнить об этом.

Григорий Филатов.

Фото автора.