Читатели «ЗВС» хорошо знакомы с творчеством Николая Абоимова. Его короткие рассказы не раз публиковались на страницах нашей газеты. Они подкупают искренностью и непосредственностью передачи окружающего мира.

Николай Иосифович умеет увидеть прекрасное, казалось бы, в самых обыденных вещах или явлениях и донести своё видение до читателя.

С большой любовью и теплотой он рассказывает о друзьях-оленеводах, не перестаёт восхищаться народной мудростью и культурой древнего народа – эвенков.

Рассказам Николая Абоимова суждена долгая жизнь, и нет сомнения, что они будут вызывать живой интерес у нового поколения читателей.

Выпуск подготовил Григорий Филатов.

Таёжные места упокоения

В сентябре меня забросили на вертолёте в устье Оконона, где находилось одно из моих зимовий. Дня через три ко мне заехали эвенки-каюры, которые работали в этих краях в геологической экспедиции, – Пеппа Яковлев и Витя Стручков.

В вечернем разговоре Витя упомянул, что в устье Тамтальгина, где располагалась моя вторая избушка, похоронен его дед Василий Стручков. Объяснил, где находится место захоронения, и рассказал: «Похоронен он не в земле, а на дереве. Зима была, они там кочевали, дедушка заболел и умер. Копать могилу было нечем, и похоронили его по старинному обычаю. Когда найдёшь могилу, увидишь».

Рассказ меня заинтриговал, и, когда довелось попасть в тамтальгинскую избушку, я первым делом отправился на поиски места захоронения. Нашёл его довольно быстро на бугорке у небольшого озерца. Сухое красивое место.

Две лиственницы сантиметров 30 в диаметре, отстоявшие друг от друга метра на три, были срублены примерно на высоте пяти метров. На метр ниже в стволе каждой из них продолблено по отверстию. В них вставлена жердь, а на ней висели свитые из чернотала четыре кольца. Можно было понять, что они-то и удерживали завёрнутое в шкуры или брезент тело покойника.

При погребении тело, привязанное к жерди, поднималось вверх. Один конец жерди вставлялся в отверстие одного из деревьев, вдвигался в него таким образом, чтобы другой конец жерди можно было вставить в отверстие противоположного дерева. В результате тело усопшего надёжно закреплялось между двух деревьев и было недоступно ни для зверя, ни для птицы.

Рассмотрев место упокоения, я закурил. Затянувшись пару раз, положил сигарету у комля лиственницы, а рядом – ещё пару.

Отошёл в сторону и уже там сел спокойно покурить. Разглядывая это нехитрое сооружение, понимал, что здесь человека снарядили в последний путь. Трижды перекрестившись двоеперстием, как учила меня в детстве бабушка-староверка, я, не оборачиваясь, по эвенкийскому обычаю, пошагал к своему зимовью.

Такое же захоронение встретил ещё раз на реке Мульмуге. Отличалось оно только расстоянием между деревьями, которое было не более метра. Я решил, что здесь был похоронен ребёнок.

Присел на валежину, попытался представить давно произошедшие здесь события… Даже сейчас, вспоминая тот момент жизни, испытываю щемящее чувство душевной боли.

Ориентир для профи

Второй месяц работаю в лесоустроительной экспедиции – рублю просеки. За это время поднабрался опыта: буссолью (компасом) определяешь направление, устанавливаешь вешки, и вперёд.

На установку вешек и их выравнивание уходит много времени, но в последний заход на рубке мне повезло. Определил направление, и оно мне указало прямо на далеко стоящую на сопке развесистую сосну. Взял её за ориентир и не упускаю из глаз, пока прорубаюсь в её направлении. Дело движется споро и уже к вечеру выхожу на поперечную просеку. А это четыре километра.

Позже таксатор с рабочим прошли по моей просеке и сделали замеры. Когда я встретился с ними на базе, то таксатор с удивлением спросил: «Как это ты умудрился прорубить просеку без вешек и вывести её точно туда, куда надо?».

Пришлось рассказать ему о своей удаче, которая подбросила мне главный ориентир. Таксатор был опытным специалистом с многолетним стажем, но, услышав моё объяснение, удивился: «Видел много, а такое – впервые».

Лучады мо

Летом эвенки часто вместо дров набирают лиственные сучки. Плотные и смолистые, они хорошо горят, давая много жара.

Как-то я собрал сосновых веток и подложил их в затухающий костёр. В это время из палатки вышла старуха – жена деда Никучана и, проходя мимо меня, начала недовольно ворчать. Когда она зашла в свою палатку, ко мне подошёл Пеппа Яковлев и спросил: «Что, досталось?».

– Да я и не понял, чем она недовольна.

– Сосну в костёр сунул, – пояснил Пеппа. – Эвенки её в костёр не кладут. Есть у нас такое поверье, что от соснового дыма раны и болячки долго не заживают. Мы даже сосновые дрова (из-за привычки русских ими топить) называем лучады мо – русские дрова. А мы топим лиственницей и называем эвэды мо – эвенкийские дрова. Привыкай и бери на заметку.

С той поры прошло много лет, но и сейчас, когда вижу поленницы из поколотых сосновых чурок, слышу ворчание Никучановой жены: «Фу! Лучады мо».

Медвежьи тропы, метки и задиры

Нередко медвежьи тропы становятся дорогами и для нас, охотников. По ним удобно проходить по крутому берегу реки и прижимам. Любая из этих троп очень хорошо видна. Вот поднимается она по склону, обходя непролазные скалы, а медвежьи лапы за долгие годы вытоптали углубления. Идёшь по ним, поднимаясь вверх, как по ступеням.

Наверху тропа идёт прямо над обрывом, но, доверяя ей, можно легко миновать опасные и труднопроходимые места, которые отняли бы много времени для их преодоления.

В этих узких местах, рядом с тропой, много медвежьих меток и задиров на деревьях. Но оставлены они только на смолистых хвойных породах деревьев. Не встретишь их на осинах или берёзах.

Вот ель со старыми и свежими бороздками от когтистых лап. С двухметровой высоты спускаются они вниз. Борозды наполнены смолой, на которую налипла медвежья шерсть. Это – медвежьи «чесала» и нужны они зверю для борьбы с паразитами, которые обосновались в его «шубе». Всеми частями тела трётся он об эти смолистые подсочки, промазываясь природным дезодорантом. После этого не забудет ещё раз процарапать когтями кору, оставляя на дереве раны, которые покроются свежей смолой.

Некоторые специалисты считают, что медведи этими метками-задирами показывают конкурентам свой рост. И если зарубить топором метку выше медвежьих отметин, то он постарается сделать свою отметину ещё выше. Конечно же, это – байки. Просто, задирая кору дерева, медведь встаёт на ту высоту, которую позволяет его рост, и ничего лишнего ему не требуется. Хозяину тайги нет необходимости демонстрировать свою к ней принадлежность.

Следы обитания медведя видны во многих местах. Любит он побродить по песчаным косам. В зарослях кедрового стланика разворачивает землю, выкапывая кладовые бурундука, где хранятся запасы орешков. В поисках муравьёв и их личинок переворачивает камни на каменистой гряде или разгребает муравейники. На полянах, заросших брусникой или жимолостью, также нередко можно заметить следы его жизнедеятельности. Всё это вызывает у людей уважение к хозяину тайги, а кто-то испытывает панический страх.

Следопыты

Летом, когда мне довелось каюрить (работать с оленями в экспедиции) с Афанасием Яковлевым, потерялось у нас шесть оленей. Искать их мы поехали верхом на седовых оленях. В одном месте Афанасий Петрович остановился и, не слезая с оленя, тыявуном (пастушьим посохом) показал мне что-то на земле: «Смотри, вот следы – один, два, три, четыре, пять, шесть. Все здесь».

Я внимательно стал вглядываться в то место, на которое он указывал, но ничего не увидел. А Петрович, уверенно погоняя своего седового, поехал дальше. Через какое-то время обернулся ко мне и сказал: «Где-то рядом». А метров через триста, у ключика, мы увидели нашу пропажу.

Меня, тогда ещё совсем неопытного в тайге человека, удивила эта способность читать следы по чернотропу и обескуражила собственная никчёмность – там, где мой товарищ видел и считал следы каждого из шести оленей, я ничего не заметил.

В основе опыта эвенка лежит каждодневная практика поиска оленей, соболей, сохатых… Зимой и летом, и в дождь, и в снег. Так набирается бесценный опыт, от которого зависит не только достаток его самого, семьи, но порой и их жизнь.

Зимой на истоптанном стадом оленей снегу ищет пастух по следам своих рабочих оленей. Держатся они вместе, да и следы у них покрупнее, чем у маток. Но это может заметить только опытный глаз.

Позже, когда я уже набрался таёжного опыта, мне пришлось наблюдать «высший пилотаж» науки следопыта. Речь зашла о том, что в стадо зашёл сокжой (дикий олень). Самого его пастухи не видели, а вывод сделали по увиденному следу. Моему удивлению не было предела: «Как вы их можете различить?». Разницу мне объяснил Юра Трифонов: Смотри внимательно. У домашнего оленя копыта широкие, и на землю он их ставит плотно, как лапти. Эта порода складывалась веками, проходила отбор. А сокжой ходит, как женщина на каблучках. Как ты не видишь разницу?».

После такого объяснения я старался замечать все мелочи. И думать. Постоянно замечать и думать. Со временем всё это стало давать результаты. Я стал видеть и понимать.

Сфотографировал

Многие эвенки хорошо рисуют. По приезде в Бомнак я это заметил сразу же. Вначале удивлялся, но со временем понял, что умение изображать увиденное у них заложено на генном уровне. Ведь постоянные перекочёвки, новые места, поиски оленей и дичи вырабатывают хорошую зрительную память.

Мой друг Володя Барышников рассказал мне по этому случаю интересный эпизод. Охотился он на Джугарме и вышел как-то на метеостанцию Локшак. Неподалёку от неё затаборились эвенки. Володе что-то понадобилось у них взять, и он отправился туда. Погостил у них около двух часов и вернулся на метеостанцию.

На следующий день кто-то из эвенков на оленях приехал туда, а заодно передал Володе подарок: «Тебе от Толи Яковлева». Это был его портрет, нарисованный карандашом на обычном тетрадном листе. Немного позже и я увидел этот рисунок. Схожесть удивительная. Но самое интересное, что Толя рисовал портрет после того, как Володя уже ушёл. По памяти.

– Он меня как будто сфотографировал и оставил снимок в памяти, – удивлялся Володя.