Теперь мне не часто приходится бывать в Зее,

но когда случается приехать, всегда интересуюсь, чем живёт этот единственный на Земле город, который я считаю своим.

В последнее время я много работал, пытаясь из обрывков воспоминаний собрать информацию

о родных мне людях. В “ЗВ” направлю воспоминания о моём деде Дмитрии Петровиче Лапшине. На мой взгляд, он был из тех самых людей, которые прирождённые лидеры. Этим он и интересен.

Историю страны можно писать с судеб людей. А судьба в начале 30-х годов забросила моих деда

с бабушкой на Дальний Восток. В начале прошлого века семья моего деда жила на Алтае, в селе Смоленском, неподалёку от Бийска. Вся семья, от мала до велика, с утра до ночи валяла валенки (или, как там говорили, катала катанки) на весь Алтай. А после утверждения советской власти признали их кулаками и сослали в Приамурье поднимать в тайге, на голом месте, прииск с жизнеутверждающим названием Пионер.

Как водится, раскулаченных везли в товарных вагонах. По пути глава семьи, мой прадед, простудился, а по прибытии к месту ссылки помер.

Во время высылки семьи мой дед служил срочную службу в Ачинске. Со службы в родное село вернулся с молодой женой, Марией Васильевной. По доносу их забрали почти сразу же по прибытии. Отправили в концентрационный лагерь. Был он в чистом поле и представлял собой квадрат размером с футбольное поле, обтянутый по периметру колючей проволокой. Добрые люди, пожалев молодых, ночью взяли их за руки, за ноги и, сильно раскачав, перебросили по очереди через “колючку”. Неподалёку жили родственники и дали беглецам свои документы. Слава Богу, документы в ту пору были без фотографий и превратился мой дед из Василия Ивановича Голубева в Дмитрия Петровича Лапшина, а бабушка – в Анну Павловну. По документам они стали лет на семь старше.

При их жизни я этой истории не знал, а потому всегда удивлялся, что дед, подвыпив, вдруг ни с того ни с сего начинал стучать себя в грудь, повторяя: “Я – Лапшин Дмитрий Петрович”, словно убеждая в этом окружающих. Значительно позже, узнав его прошлое, я понял, что общительный и открытый от природы дед таким образом просто кодировал себя, чтобы, не дай Бог, не проговориться. Ведь молчание для них стало дороже золота.

Обзаведясь новыми документами, дед с бабушкой поспешно покинули Алтай, где могли легко попасться на глаза знакомым людям, и двинулись вслед за семьёй на Дальний Восток. Они рассчитывали затеряться среди тех, кто в то время массовым порядком отправился на эту территорию.

Образования у деда не было. Читать он научился в армии, да ещё бабушка, дочь приходского священника, едва-едва выучила писать. Завербовались они на только что открывшийся тогда прииск Октябрьский.

Начав работать, дед быстро показал себя. У него, сметливого от природы, проявилось особое чутьё на золото. Рассказывают, что он, просто встряхнув на лотке породу, мог точно сказать: стоит мыть на этом месте золото или нет. И никогда не ошибался. Быстро стал бригадиром, а в бригаде было почти четыреста человек.

На добыче золота платили хорошо, и в семье появился достаток. Бабушка не работала, растила детей. Построили дом, завели корову.

Уже в предвоенном 40-м году он отправился по весне в отпуск в Одессу. Ехал по путёвке в санаторий, поездом через всю страну. Но дед был бы не дед, если бы, рискуя быть арестованным, не завернул в своё родное Смоленское. В новом драповом пальто и хромовых сапогах гоголем прошёлся по центральной улице села, где все помнили его ещё Васькой. Покрасовался, повидал друзей и родственников и уехал. Теперь уже навсегда.

Когда грянула война, деда забрали на фронт, но с полдороги вернули обратно. Вернули за редкостное умение видеть и добывать так необходимое тогда стране золото.

Меня всегда поражала его необыкновенная общительность. Если заходил в автобус, то уже через три-четыре остановки успевал со всеми перезнакомиться. На все случаи жизни были у него присказки и прибаутки. Скажем: “Здорово, здорово у ворот Егорова, а у наших у ворот вышло всё наоборот”. Ну чем не черномырдинское: “Хотели как лучше, а получилось как всегда”?

Дед не терпел лени, лжи, словоблудия, неумения делать дело. В таких случаях он за крепким словцом в карман не лез, но всегда к сказанному, как бы стесняясь резкости, добавлял: “...по-русски сказать”.

Как-то перед войной старатели гуляли в ресторане. Подпили, раздухарились... Дед, в свойственной ему манере сдабривать свою речь шутками, обратился к товарищам: “Гуляй, ребята, у меня на прииске ещё много золота зарыто!”. А шутил и разыгрывал он так, что не поймёшь: то ли шутит, то ли правду говорит?

Погуляли. Утром не успел проснуться, разбудили. Привезли в НКВД, стали допытываться, где золото зарыто. Дед руками только развёл: да на прииске везде золото, рой, хоть заройся. Не поверили, и туго пришлось бы ему, не вступись директор прииска.

А реально, всё золото, что бригада намывала за день, всю ночь до утренней отправки стояло дома. Но никому из домашних и в голову не приходило даже прикоснуться к этой банке.

У него всегда было своё мнение, свой взгляд на любой вопрос, который никогда не шёл вразрез с его ощущением жизни. О советской власти плохо не говорил, но к партийцам в дружбу не лез и в партию, ясное дело, не вступал. Думаю, они с бабушкой хранили в душе свой мир, о котором почти не говорили даже между собой. Они боялись за детей, которым дали образование, отдали всё. Прошлое стояло позади, мешая им спокойно жить и вызывая тревогу за будущее.

Тем не менее, когда в хрущёвскую оттепель в продажу стали поступать радиоприёмники, дед сразу купил себе такой большой ящик под названием “Аврора”. Смастерил из проволоки антенну, настроил аппарат на “голос Америки”. Слушал “вражеские голоса” каждый вечер, сопоставляя информацию с официальной, полученной по “Маяку”. Зачем? Могу предположить, что исключительно из-за своего характера, не позволяющего обманывать себя никому.

Было время Карибского кризиса, и события, разворачивающиеся вокруг Кубы, были предметом всеобщего обсуждения. Но моему деду было важно сделать собственные выводы. Иногда за вечерним домино он мог козырнуть перед мужиками сведениями, неведомыми в посёлке никому.

Я помню его уже пенсионером. Помню скрюченные, не разгибающиеся от бесконечной работы в ледяной воде пальцы. Помню неисчерпаемый оптимизм и вечную хитрую искорку в глазах. И всегда ни минуты без дела: он и печник, и плотник, и жестянщик...

Нас с братом он учил разным мужским премудростям: держать топор, пилить, забивать гвозди, крутить гайки. Показывал, как играть в шашки и шахматы и, к неудовольствию мамы-педагога, – в карты и домино. Учил терпеть боль, учил быть правдивым и честным.

Деда давно уже нет в живых. Но многим из того, что впоследствии так помогло мне жить, я обязан ему. Сейчас я понимаю, что он представлял то поколение, которое сумело пронести свои понимания о добре и зле, передаваемые родителями вместе с верой. А потому и прожило то поколение жизнь, не ломаясь перед невзгодами и не ведясь на конъюнктуру. И не стыдно им за свою жизнь ни перед пращурами, ни перед Богом.

После ухода Александра Солженицына я написал стихотворение, созвучное с одним из его произведений. Оно о поколении, вынесшем смутное время репрессий, войну и тяжёлые послевоенные годы.

Жить не по лжи

Жить не по лжи,

Чего бы проще?

Немного правил здесь совсем.

Но стать святым

среди живущих

Удел, дарованный не всем.

Удел, увы, не благосклонный –

Жизнь за людей испепелить,

Звездой сгорев на небосклоне,

Собою путь им осветить.

Жить не по лжи,

Смирить гордыню,

Забыть про зависть,

Жадность, злость.

Себя уравновесив с миром,

Найти в себе согласья ось...

Согласья ось, как высший смысл.

Стремлений вываренных соль,

Как пастораль,

как свыше мысль,

Как истины вселенской боль.

Жить не по лжи,

Чего бы проще?

О вечном с мыслью

Засыпать.

На жизнь, не злобясь и не ропща,

С улыбкой утром

в мир вступать.

И делу жизни отдаваясь,

Идти и милостей не ждать.

За тенью славы не гоняясь,

Идти вперёд и не роптать.

Юрий Алексеев.

г. Благовещенск.